«Как вспомню, так слёзы из глаз…»

Открыть полную версию интервью

Примерно в 100 километрах от Санкт-Петербурга есть мемориальный комплекс на месте несуществующей ныне деревни. В годы войны жителей Большого Заречья постигла та же участь, что жителей белорусской Хатыни. Сегодня об этом трагическом месте знают немногие. В дни памятных дат, связанных с Великой Отечественной войной, сюда приезжают небольшие делегации, чтобы почтить память деревенских жителей, погибших от рук немецко-фашистских захватчиков.

Героиня нашего сегодняшнего очерка Татьяна Николаевна Писаренко 8-летней девчонкой чудом избежала русской Хатыни и не была сожжена вместе со своей семьей заживо. Но до сих пор помнит этот пылающий кошмар.

До войны большая семья Тани – мама, папа и 7 детей – жила хорошо.

– Все у нас было, – вспоминает ветеран. – Даже помню, у мамы была большая старинная икона, по краям золотым таким виноградом покрыта. Мы всей семьей ходили молиться в церквушечку, которая у нас на кладбище была. Мы были староверы. И корова у нас была, и нетель, и поросята, овцы, куры – все хозяйство.

Рядом с Большим Заречьем находилась финская деревня Глумицы.

– Мы дружили с финнами, в гости ходили. Один из моих братьев даже позднее женился на финке.

К началу войны Тане исполнилось 6 лет. Девочка даже в школу пойти не успела.

– Немцы приходили к нам в дом, брали, что хотели – ловили кур, забрали барана, теленка, – рассказывает Татьяна Николаевна. – И на нашем большом огороде поставили свой штаб. Однажды немцы поймали нашего партизана. До сих пор помню его фамилию – Николаев. Его так пытали, так пытали! Как же он кричал! Орал! Наверное, так его и забили. Никто его больше не видел.

Вздохнув, Т. Писаренко продолжает рассказ:

– У нас было много партизан – и местные, и из других деревень. Мои братья Алексей и Сергей были с ними. Отец помогал партизанам – они приходили к нам, а он им всегда давал картошку, сало. Что было – то и давал. Зажжет, бывало, фонарь наш, со стеклом, с которым ходили по темноте скотину кормить да доить. И при свете этого фонаря прямо в коридоре с партизанами общается, кормит их, разговаривают, обсуждают что-то. Мама все ругала его, говорила, что немцы узнают об этом, и нас расстреляют. Но ничего, сходило нам.

Отец и в лес к партизанам ходил, носил им продукты. Иногда брал с собой Мишу. Однажды немец их заметил, поймал, наставил на них винтовку и повел на расстрел. Мама увидела это и кричит: «Отца с Мишей на расстрел ведут!». Мы все из дома высыпались, бежим следом, плачем, кричим. Тогда немец остановился, винтовку опустил и сказал: «Готовьтесь к эвакуации в Германию». В ту же ночь отец отвел нас в лес. Шли мы по лесу, в октябре это было, а снега под ногами – вот столько, – Татьяна Николаевна показывает руками высоту сугробов – примерно в метр. – Не пройти было. Пришли к месту, а там у отца шалаш был. Он заранее носил туда продукты и закапывал их. Многие деревенские тогда ушли в лес, узнав про эвакуацию. Почти все. Но кое-кто и остался – старики, например. Они просто не могли уйти.

Немцы сильно обозлились, что люди ушли в лес, ослушались их приказа. Тех, кто остался, погнали в концлагеря. Деревню сожгли. Мой брат Миша залез тогда на дерево и кричал сверху: «Деревня наша горит! Деревня горит!». А нас стали искать.

И нашли с помощью предателей из наших. Два брата таких были у нас в деревне. Так вот эти братья однажды вечером пришли к нам в лес. Мы обрадовались – свои. Они посидели вечером с отцом, поговорили. А наутро – немцы! В маскхалатах, на лыжах, с собаками. Собак-то они держат, а те прямо вешаются на ошейниках, хотят укусить. Собрали нас всех и повели. И эти братья впереди шли, а немцы уже за ними. Вот. Предатели.

Четверо предателей у нас в деревне было. Двоих из них после войны в тюрьму посадили на 20 лет. Один так и не вышел, там умер. А второй, дядя Петя, вышел из тюрьмы, но прожил всего неделю. Тоже умер. Так что везде есть и хорошие, и плохие люди. Вот немцы тоже разные были. Однажды, еще до ухода в лес, я возвращалась домой от бабушки, из-за речки. И едет немец на мотоцикле. Он знал меня, посадил меня в люльку мотоцикла, довез до самого дома и дал шоколадку. Это был толстенький такой, пожилой уже немец. Видно, дети свои у него были.

Слегка улыбнувшись воспоминанию о человечном немце, Татьяна Николаевна возвращается к горестным событиям:

– Так вот, вывели немцы нас из леса и погнали по дороге. Впереди развилка. Одна дорога уходит в деревню Глумицы, ту самую, финскую. Там уже 60 человек, которых нашли в лесу, были приготовлены на сожжение. И один из немцев, высокий такой, горбоносый, машет руками в сторону Глумиц и кричит: «Туда их, туда!». Был еще второй немец, поменьше ростом. Но, видно, старше по званию. А среди нас была девушка молодая, она знала немецкий и все с этим немцем разговаривала, улыбалась ему, смеялась. И вот он-то указал на другую дорогу и сказал: «Нет, давай их в Малые Заречи». Можно сказать, спасла нас эта девушка. Как-то уговорила немца, понравилась ему, и он сжалился. Повезло нам, мы остались живы. А так бы нас тоже сожгли.

Что происходило в деревне Глумицы наша героиня не видела собственными глазами, но слышала истории от выживших и от свидетелей происходившего.

– Говорят, там один парень выскочил из горевшего дома, – вспоминает она, – а немцы его обратно закинули в огонь. Бабка одна, финка, все просила немцев: «Не жгите людей, не жгите!». Так ей ответили: «Будешь просить за них, и тебя в огонь бросим».

Из Малых Заречей семью Тани отправили в лагерь в Волосовский район, потом – в Кингисепп, тоже в лагерь. В одном из лагерей, Т. Писаренко уже и не помнит, в каком именно, из семьи выдернули брата Сергея, его пытали, спрашивали про партизан.

Воспоминания от жизни в лагерях уже немного затуманились в голове ветерана. Но о некоторых моментах не забудешь, как бы ни хотелось:

– Мы всегда были голодные, – вспоминает Татьяна Николаевна. – Какие же мы были голодные! Корке хлеба рады. А немцы издевались. Подъедут к окнам барака на машине, расстелятся и едят – сыр, колбасу, хлеб. Мы смотрим на них, слюной захлебываемся, плачем. Они машут руками: мол, открывайте окно. Откроем окно, а они нам кусок хлеба кинут. Так мы хоть хлеба поедим. Голодали страшно.

В конце концов семью привезли в Латвию.

– Там согнали всех в один большой дом. Приезжали люди и разбирали нас по хуторам.

Семью Тани забрал поляк и распределил всех по разным хуторам. Сама она попала в русскую семью.

– Ко мне хорошо относились, – вспоминает ветеран, – неплохо кормили, одевали, даже в церковь водили. А тем, кто попал к латышам, повезло меньше – хозяева очень плохо к ним относились.

В Латвии Таня пробыла, как она говорит, недолго, около года. А когда пришли наши войска, отец с семейством попросился в один из первых эшелонов.

– И с собой мы ничего не взяли – ни еды, ни вещей, – с горечью вспоминает Т. Писаренко. – Отец ведь был уверен, что нас ждут закопанные вещи и хлеб.

Перед уходом в лес в 1943 году родители Тани закопали на кладбище среди могилок сундук с вещами и 20 мешков хлеба. Чтобы по возвращении из леса было во что одеться, что поесть. Надо ли говорить, что по возвращении из концлагеря первым делом семья бросилась на кладбище. Но родная деревня, сожженная дотла, встретила людей совсем неласково.

– Идем мы, смотрим, а сундук на дороге валяется, – со слезами вспоминает ветеран. – Хлеба нет. Пусто все. Кто-то из своих, кто видел, как отец закапывал сундук, все раскопал и забрал. И мы снова голодали. Нам травы и то не хватало. Какая была трава, мы ее собирали, и с деревьев труху сдирали. Валяли лепешечки.

По какой-то причине сожженную деревню не стали восстанавливать.

– Да и вернулись в деревню немногие, кому восстанавливать-то, – рассуждает Татьяна Николаевна. – Мы поселились в Глумицах, в домах финнов. Финнов же здесь не прописывали, вот они и уехали. Правда, в 1958 году приехал хозяин того дома, в котором мы поселились, и мы купили у него полдома официально.

После переселения в Глумицы напомнила о себе трагедия 1943 года.

– Над одним местом в деревне летало очень много птиц, запах оттуда шел тяжелый, неприятный, – вспоминает ветеран. – Мы посмотрели – а там и есть сожженный дом и люди сгоревшие. Сообщили об этом властям. Приехала комиссия, было следствие. Много трупов забрали тогда в Волосово или в Кикерино. А остальных похоронили тут же. И на памятнике, который стоит на площади, выбиты фамилии погибших.

Послевоенный голод и разруха душили семью до пятидесятых годов.

– Мы ужасно много горя пережили, но помощи не было ниоткуда, – вздыхает А. Писаренко. – Наша семья жила хуже всех. Детей много, а работников и нет. Вот пока подросли братья, отучились, начали работать. Чуть-чуть денежек появилось.

Не давала забыть о себе и немецкая оккупация. Татьяна хотела утроиться на учебу в техникум, но ее ни в один не принимали.

– Объясняли это тем, что я под немцами была, – ветеран разводит руками. – И только в конце 1952 года меня через дядю смогли устроить на цементный завод.

Но по состоянию здоровья, из-за опасности легочного заболевания, Татьяна Николаевна сменила работу. Вышла замуж, родила двоих детей, есть внуки, правнуки. И дальнейшая жизнь вроде неплохо сложилась. Но боль прожитого не отпускает.

– Не дай бог войны! – не выдерживает ветеран, плачет. – Как вспомню, так слезы из глаз…

Анна ТЮРИНА
Фото Г. ОЖЕГОВА и из семейного архива Т. Писаренко

Рассказать друзьям: